Шлюхи - Страница 19

— Ладно, ладно, зайчик, не будем ссориться. Слушай дальше. Короче: пора подогнать к парламенту танки и разнести его к чертовой матери.

Рот у Президента открылся, и он вытянулся в кресле, словно кобра перед факиром.

— Танки… Разнести… — пролепетал он. — А Конституция? А Конституционный суд? Что скажет Запад?..

— Котик мой, не тебе заботиться о том, что скажет Запад. Твоя задача — действовать. Но, разумеется, оформить все это необходимо так, чтобы твои действия производили впечатление вынужденной, защитной, а главное — ответной меры. Это позволит вовлечь в операцию и армию, для наведения порядка. Кстати, на вполне законных основаниях. Это уже не твои дилетантские экзерсисы с ОМОНом и внутренними войсками. Все издержки, учти, на министра внутренних дел и навешаешь. Начнешь так. В демонстрациях недостатка нет. Пусть их слегка так постреляют, не сильно, однако кровушку надо пустить. Телевидение… Ну, это тоже не твоя задача. Две из трех линий оцепления дома парламента сними. Нехай их защитники, сторонники, соратники по обе стороны колючки воссоединятся. Думается, этого будет достаточно для массового ликования, подогреется уверенность народная в своих силах. Потом все эти толпы надо бы как-то собрать и направить, скажем, на телецентр. Ну, это потом обсудим, как лучше сорганизовать. В домах погаснут телевизоры — для бюргера это эффектно.

— Но, если они… так вот, объединившись… и в самом деле что-нибудь там захватят… — решился вставить Президент.

— Что захватят? Голыми руками? Артиллерия у них может быть одна — новогодние хлопушки. А вооруженные подразделения парламента — это смеху подобно. Вот. Тут ты и въезжаешь на белом коне.

— На коне?..

— 0-ох… Это идиома такая: «въехать на белом коне». В общем, этого будет достаточно, чтобы подогнать танки и разворотить ту богадельню. Не хватит танков — подрядишь славных авиаторов. Денег не жалей, а то я знаю тебя. Не из своего кармана достаешь. Офицерикам за каждый залп по этой парламентской бане — ну, допустим, по пять сотен тыщонок брось.

— А если не согласятся?..

— За полмильёна они и штаны спустят для противоестественного полового акта, прямо там на площади. За это ты не переживай. Все будет в лучшем виде.

— Может, есть другой способ…

— Другого способа нет.

— О-о! — застонал Президент и уткнулся физиономией в ладони, скорчился. — Ну что вам от меня надо?! Ну что надо?! Оставьте меня в покое! Я ничего не хочу. Делайте сами, что хотите. Но оставьте меня в покое. Я больше не могу. Я больше не могу!

— Все? — дождавшись паузы, осведомился Имярек Имярекович. — Что ты тут истеришь, как шлюха, которой недодали пять долларов?

— Отпустите меня… Не могу. Не могу.

— Не можешь? А коньяк жрать ты можешь?! А икрой давиться можешь?! А блядей французских драть пока еще можешь?! Ты, стервец, только дернись не туда — семь шкур сбросишь.

— Я прошу… Хочешь, на колени стану… — простонал Президент, выползая из кресла.

— Сидеть! — прикрикнул на него Имярек Имярекович. — На колени он станет — нашел чем удивить. Будто ты когда-то на чем-то другом стаивал. Помни, что время сейчас переменчивое, и каждому президенту следует учиться управляться на кухне. Теперь можешь быть свободен.

Больше Президент ничего не говорил, встал и, пошатываясь, направился к выходу. А в спину ему полетело:

— Желаю успехов в твоем доблестном труде!

Время, как и теперь, не стояло на месте. Вернулась Алла. Четыре дня, проведенные в тех краях, где «из всей бузы и вара встает растенье кактус трубой от самовара», придали ее статусу в редакции дополнительную устойчивость. Все хотели слушать ее путевые наблюдения, почти с той же заинтересованностью, с какой внимали трезвону Нинкина и Милкина, потому что знали: просто так кого бы то ни было за океан не посылают. Теперь Алла Медная, оседлав прикормленное честолюбие, могла позволить себе тот особый вид доверительности и простоты, который коллег, горящих на костре тайной зависти, доводит порой до истеричного благоговения. Она рассказала, каким успехом на конференции пользовался ее доклад, посвященный перестройке сознания у литераторов России. Поведала, как среди восхитительной мексиканской ночи ей пришлось залезть на какую-то пирамиду, и вот тут-то она ощутила космос, постигла всю его магическую глубину.

— Там — действительно космос. А здесь, в России, — ну какой здесь может быть космос? — жаловалась Алла.

— И не говори. Подписываюсь обеими руками, — соглашаясь с ней, мелко тряс чеховской бородкой зам главного. — У нас в России, по большому счету, и секса-то нет.

Много чего еще рассказывала Алла, все восхищалась райскими прелестями далекой земли, которые здешним насельникам и в рождественских снах не явятся, все ей нравилось. Только вот мужчины там какие-то непонятные: сколько она слышала панегириков мексиканскому темпераменту, а тут какие-то мужики попадались странные, просто никакого, внимания… Наверняка ненормальные.

В общем, Алла ощущала себя, если не на верху блаженства, то, во всяком случае, на подступах к его сияющим вершинам. Жизнь, казалось, наконец-то стала выплачивать давние долги. Алла теперь всечасно испытывала какое-то неясное возбуждение, окрашивающее и дневные, и ночные часы видениями, не имевшими определенных очертаний, но проникнутых лучезарно-блаженным настроем.

Никиту Кожемяку тоже не оставляли видения, но были они отмечены совсем иными свойствами: их назовем просто ночными кошмарами, которые тщилось разрубить ноющей тоской его измученное сознание. Когда же полчища ужасов уплотнились до того, что никакому сердцу невозможно было бы превозмочь их натиск, — волею милосердных сил Никита был избавлен от ярости сна, и сердце его не разорвалось.