Шлюхи - Страница 45

Долго выть Лупа царица не стала — вскочила верхами на огромную железнозубую свинью и сама поскакала вдогонь. Понеслась свинья лупанарская семимильным скоком, из пасти пламя пышет, из ушей дым столбом.

Только все Дашино сердце ведает. Опять говорит Даша: „Ах, Никитушка! Что-то, мила ладушка, сердце мое не покойно. Слезь с коня, припади ухом к сырой земле, нет ли за нами погони“. Никита только в усы шелковые улыбается: „Уж до крова отцовского рукой подать! Вон храмы родные виднеются“. — „Послушай меня“. Припал тогда Никита к сырой земле. „Нет боле за нами никакой погони, — говорит. — Ничего не слышно!“ Даша сама сошла с доброго коня, прилегла к сырой земле и говорит: „Ах, Никитушка! Слышу сильную за нами погоню. Ох, стучит-брячит, сама Лупа царица за нами гонится! Не знаю, не придумаю, что и делать!“

Вдруг вспомнила Даша, что были у нее три вещицы: щетка, мыло и полотенце. „Вот же Бог милостив! Есть у меня оборона!“ — говорит, возрадовавшись. Махнула назад щеткою, крикнула: „С лесу пришла — на лес пойди!“ — и тут же сделался за их спинами большой-пребольшой, густой-прегустой дремучий лес: руки не просунешь, а кругом в три года не обойдешь! Прискакала на своей огромной свинье Лупа царица, видит: дальше пути нет — лес дремучий раскинулся. „Нет, — закричала, — для меня то не препона!“ Стала она заедино со своей свиньей грызть дремучий лес. Грызли, грызли — только треск стоял — все зубы поломали, а проложили себе тропочку, пробились и опять в погонь. Даша и Никита коней своих плетками шелковыми хлещут, да Лупа царица не отстает. Близко, ох, близехонько нагоняет, только рукой схватить. Даша бросила назад мыло, крикнула: „С земли пришла — на землю пойди!“ — Сейчас же сделалась большая-большая гора: ни пешему пройти, ни конному проехать! Зарычала Лупа царица: „Ах, так?! Ну для меня и это не препона!“ И ну купно со своею свиньею в той горе ход копать. Копали-копали — камнями грохотали — все когти да копыта сточили, прорыли себе нору и опять помчали за ними. Уж теперь совсем нагоняют, вот сейчас схватят. Нет, видно, спасения! Тут Даша махнула назад полотенцем, крикнула: „С воды пришла — на воду пойди отныне и довеку“ — и сделалось великое-великое море. Лупа царица прискакала к тому морю бескрайнему, видит, теперь-то дорога заставлена. Завыла, заревела она звериным голосом — стала Змея Змеевича, сына свого, вызывать.

Тучи нет, а гром гремит; дождя нет, а молнии так и хлещут — летит Змей Змеевич о двенадцати головах, о двенадцати хоботах. А и засвистал он таким посвистом, от которого крыши на домах покривилися. Закричала ему царица Лупанарская: „Догони, перейми Никиту Кожемяку и Дарию царевну! Хочешь — в море утопи, хочешь — там съешь-сожри, хочешь — к себе в берлогу унеси! Толька вынь из них сердца человечии!“

Нагнал Змей борзых коней в чистом поле. Да были у Никиты Кожемяки к седлу копье да добрая поляница привязаны. „Что ж, — говорит Никита Даше, — не уйти нам видать без драки-кроволития“. Разгорелось у Никиты Кожемяки ретиво сердце, стал он Змея Змеевича конем топтать, копьем колоть. А поляницей махнет по башкам — будто траву косит. Только не может Никита Змея перебить. Уж дрался Никита Кожемяка со Змеем Змеевичем трое суток и совсем изнемогать стал. Говорит ему Дария царевна: „Бился ты со Змеем трое суток, так подерись еще три часа — и побьешь ты змею ту проклятую!“ Тут схватил Никита Кожемяка Змея Змеевича за хвост кольчатый и ну тем Змеем помахивать, о сыру землю постукивать. Пошел тогда Змей кровью черною и молит Никиту жалостно: „Не бей меня до смерти, Никита Кожемяка! Сильнее нас с тобой в свете нет, разделим всю землю, весь свет поровну: ты будешь жить в одной половине, а я — в другой“. Не стал Никита Кожемяка ко вражьей речи слух преклонять, взял да и оторвал Змею последнюю голову, а тело его на куски изрубил и в море утопил…“

Тут Даша на часы взглянула и вскрикнула:

— Половина третьего! Надо же еще к дяде за вещами заехать, за билетом…

— Извини, — Никита похлопал приятеля по плечу. — Даша сегодня уезжает. Пора нам шагать.

— Жаль, — признался Федор Тютчев, — жаль, что опять итога не достигли.

— На этот раз, птица ты наша сладкоголосая, итога все-таки достичь удалось. Там несколько строчек осталась.

На прощание поэт Федор Тютчев подарил им такое стихотворение:

— Не жалобься, Бавкида, зря осенних слез не лей,
В срок явится божественная майская гроза,
С бою Филемон, и пусть плывет клин журавлей,
Не жалобься, Бавкида, зря осенних слез не лей.

Вернутся в мир нефритовые бусы тополей
И примул золотых простосердечные глаза,
Не жалобься, Бавкида, зря осенних слез не лей,
В срок явится божественная майская гроза!

В нервозной сутолоке автобуса (а, может, троллейбуса или трамвая) ехали они к дяде (он же учитель) за Дашиными вещами, за билетом.

— А куда тебе? — спрашивал Никита. — В смысле, где ты живешь?

— Недалеко, — отвечала Даша. — Есть такой небольшой городок… Сорок минут на электричке. Святая Русь называется.

— Вот как. Надо же, — усмехнулся Никита. — Я ведь тоже оттуда. Правда, не был я там… Сколько это?.. В общем, давно не был.

Они стояли, смотрели друг на друга, и, когда Даша уже собиралась что-то сказать, Никита опередил ее:

— А ты не будешь против… Даша, можно я вместе с тобой поеду? А? Сколько лет уже мать-отца не видел… Ей-богу, стыдно. Живу, как Иван Безродный.

— Конечно! Конечно, поехали! — выпалила девушка, а взор ее светозарный пересекла радуга от набежавшей слезы.